Конечно, сначала мы посетили адмиральскую каюту. Едва лишь мы туда вошли, как вдруг маленькая птичка, что-то вроде славки, впорхнула в окно и уселась на плечо хозяину. Удивленная фамильярностью этой новой гостьи, я хотела спросить Нельсона, что это означает, он же весело воскликнул:

— О, добро пожаловать, мой милый дружок! Сегодня я рад тебе как никогда!

Он взял птичку на ладонь, поцеловал и протянул мне, а когда и я ее поцеловала, посадил обратно к себе на плечо, где она осталась сидеть спокойно, будто на ветке, нимало не смущаясь нашим присутствием.

Последняя фраза Нельсона вызвала у меня живейшее любопытство: мне не терпелось узнать, чем объясняется появление здесь этого очаровательного маленького существа, казалось тоже прилетевшего поздравить нильского победителя. Тот же блеск любопытства я заметила в глазах королевы, короля и прочих зрителей.

— Послушайте, что я вам скажу, — вновь заговорил Нельсон, — и не принимайте мои слова за рождественскую сказку для детей. Эта маленькая птица — мой добрый гений!

— То есть как, милорд? — спросила я.

— Утверждают, что древние никогда не начинали сражения, не испросив прежде совета у авгуров. Вот и я не иду в бой, не посоветовавшись с этой птичкой. Она мой авгур.

— О, расскажите нам об этом, милорд! — попросила королева.

— В сущности, я не уверен, что подобное ребячество стоит того, чтобы говорить о нем с вашим величеством, — отвечал Нельсон.

— Стоит, конечно, стоит! — в один голос воскликнули королева и я.

— Хорошо, государыня, так и быть, миледи. Дело в том, что всякий раз, когда меня ожидает какое-нибудь счастливое событие или мне предстоит одержать победу, такая птичка — не решусь утверждать, что это одна и та же, — влетает и садится ко мне на плечо. И напротив, когда мне грозит беда, она исчезает. Впервые я увидел ее в Северной Америке, в Канаде. Меня тогда преследовали четыре французских фрегата, не было никакой надежды на спасение, если не считать пролива, который слыл непроходимым. Я направил мой бриг между скал, и мы проскочили! Когда пролив был пройден, птичка улетела… Пять лет тому назад, когда мы шли из Тулона в Неаполь и наш путь лежал через пролив у Искьи, я был на палубе, и вдруг ко мне на плечо опустилась птичка. На следующий день его величество король Неаполя удостоил меня дружеского приема, а сэр Уильям встретил меня как сына. Королева протянула мне руку для поцелуя, а вы, миледи, вы сказали: «Этот дом — ваш» — и предоставили мне апартаменты в посольском особняке… Ни во время осады Кальви, где я лишился глаза, ни при осаде Тенерифе, где я потерял руку, мой славный маленький прорицатель не попадался мне на глаза. Но в то утро в Абукире он прилетел и уселся ко мне на плечо, и вот сегодня он снова здесь. Он влетел в каюту в то самое мгновение, когда сюда входили вы. Вот почему у меня есть основания утверждать, что эта птичка — мой добрый гений. В тот день, когда накануне сражения она не навестит меня, я составлю завещание, так как грядущий бой, по всей вероятности, окажется для меня последним… Однако простите, что заставляю вас выслушивать подобный вздор! Знаете, сударыня, моряки склонны к суевериям, а моя дорогая пичужка — одна из примет, и впредь я буду в нее верить крепче, чем когда-либо.

Я спросила:

— И она никогда не садится на плечо никому, кроме вас?

— Никогда.

— И никогда никому другому не давалась в руки?

— Никогда… И все же если вы попытаетесь…

Я протянула руку, и птица позволила мне взять ее. Не знаю почему, но меня охватила радость от сознания, что у меня оказалось что-то общее с этим героическим человеком.

Я отпустила птичку, и она снова вспорхнула на плечо Нельсона.

— Ах, государыня, — обратилась я к королеве, — попробуйте теперь вы.

Королева протянула руку, но славка, издав короткий испуганный крик, вылетела в окно и скрылась из глаз.

Нельсон взял мою руку и сжал ее. Я не могла удержаться и ответила на его пожатие.

Это происшествие, о котором я с тех пор часто вспоминала, на какое-то время отвлекло нас от цели нашего визита. Затем мы вновь стали вникать во все подробности. Пересчитав следы от попадания неприятельских ядер в подводную часть «Авангарда», мы недоумевали, как же судно не пошло ко дну, каким образом весь экипаж — от первого до последнего человека — не погиб.

Наступил час дня. Чтобы достигнуть Неаполя, требовалось, по меньшей мере, два с половиной часа, а мы по возвращении еще должны были прослушать «Те Deum». Сэр Уильям, заказавший обед, достойный Апиция, теперь опасался за судьбу этого обеда и предупредил короля, что, дольше задержавшись на борту «Авангарда», мы рискуем по возвращении найти все блюда остывшими и подгоревшими.

Король Фердинанд был чрезвычайно чувствителен к предостережениям подобного рода. Он шепнул два слова королеве, и та пригласила Нельсона перейти на флагманскую галеру.

Теперь настал черед адмирала Караччоло устроить на своем судне почетный прием. Он встал у нижнего конца трапа «Авангарда», встречая прежде всего короля, королеву и меня, затем наследного принца и его сестру, которая по чьему-то умыслу или случайно почти всегда оказывалась позади меня, затем министров, послов, высших офицеров — короче, всех, кто прибыл сюда на флагманской галере, и, наконец, Нельсона.

Обмен любезностями между двумя адмиралами был краток и сух. Впрочем, Караччоло не говорил по-английски, а Нельсон не говорил по-итальянски. Первый сделал второму комплимент по поводу блестяще проведенного сражения близ устья Нила, а его собеседник, не имея возможности ответить, ограничился улыбкой и жестом приветствия.

Галера взяла курс на Неаполь. Караччоло поднялся на капитанский мостик. Королева усадила Нельсона между мною и собой.

Как только с фортов заметили, что галера отделилась от «Авангарда» и направляется к городу, пушки снова принялись палить, а с колоколен полился самый ликующий перезвон.

В то самое мгновение, когда Нельсон вступил на борт галеры, оркестр по знаку Чимарозы заиграл «God save the King»[49], великолепную песнь, некогда, как известно, созданную Люлли по заказу Людовика XIV в честь Якова II, изгнанника, жившего в Сен-Жермен-ан-Ле. Нельсон, всего лишь сын священника из Бёрнем-Торпа, никогда не бывавший при дворе и, по всей вероятности, ни разу в жизни не говоривший с королем, королевой или даже с принцем, был опьянен, почти близок к безумию. Мои взгляды, откровенно выражавшие тот интерес, который он теперь внушал мне, еще более увеличивали смятение, овладевшее его душой.

Наше возвращение в Неаполь, казалось, возродило к жизни одну из торжественных церемоний древности, что-то вроде возвращения в Афины победоносного Мильтиада или Фемистокла.